Предлагаемая статья посвящена описанию сущности китайского культурологического дискурс-анализа, расширению его методологии и включению, таким образом, нового систематизированного знания в отношении развития дискурсивной лингвистики в Китае в научное дискуссионное пространство отечественного языкознания. Предложена авторская модель параметризации китайского дискурсивного пространства как интерпретативная основа различных типов китайского личностно-ориентированного и институционального общения.

Рассматривается языковая личность автора научно-популярных статей в аспекте использования аргументативных средств. В качестве материала выбраны три научные статьи журналиста Р. Фишмана. Рассмотрено распределение аргументативных схем (видов аргументов) в сопоставлении со средним распределением в журналистских текстах; показаны некоторые специфические черты аргументативных структур (способов организации аргументации в тексте). Обнаружено, что автор чаще использует логические и псевдологические аргументы, а также аргументы, демонстрирующие способы получения знания, и реже - ссылки на авторитетное мнение. Сложные аргументативные структуры, используемые Р. Фишманом, демонстрируют многоаспектность научных явлений, о которых идет речь в текстах; конфликтные, или атакующие (содержащие контраргументы), схемы, применяемые автором, выполняют две функции: привлечение внимания и демонстрация сложности и неоднозначности научных явлений. В целом аргументация, наблюдаемая в текстах Р. Фишмана, свидетельствует о том, что автор стремится к присвоению научных знаний для их последующей трансляции читателю-неспециалисту, а не использует более простые стратегии популяризации научного знания.

Экспериментально-фонетические данные по языкам народов Сибири и сопредельных регионов используются в качестве историко-лингвистического источника, отражающего тюрко-монгольские взаимодействия в различные исторические эпохи. При относительной близости монгольских языков, восходящей к периоду первоначального единства в циркумбайкальском регионе, принципы структурно-таксономической организации консонантных систем типологически различны. Если халха-монгольский и калмыцкий консонантизм с трихотомической оппозицией по напряженности сближается с саяно-байкальскими тюркскими языками, свидетельствуя об ассимилирующем воздействии монголов на языки аборигенных тюрков, то хори-бурятская консонантная система с бинарной оппозицией слабых и сверхслабых согласных фонем входит в один кластер с тюркскими языками алтае-саянской ветви циркумбайкальского языкового союза, сформированными на угро-самодийском субстрате. Очевидная материальная и структурно-типологическая близость консонантных систем в языках алтайской общности есть результат конвергенции в процессе субстратного и адстратного контактирования, а не расхождения от общего корня.

Тюркоязычный сибирский ареал по-разному рассматривается тюркологами. Для одних это результат схождения языков, относящящхся к разным классификационным группам и формирующим общие черты в результате длительных контактов. Согласно другой точке зрения, развитие этих языков представляется традиционно в форме дерева. В классификации О. А. Мудрака на одной ветви дерева расположены якутский, тувинский и тофаларский языки, которые расходятся после их общего развития в течение более 200 лет. В статье рассматриваются одно из фонетических соответствий, относящееся к раннему периоду их общности, и ряд глагольных форм, отражающих разные этапы их взаимодействия.

Основное внимание уделяется одной неисследованной дезидеративной форме на =(Ы)ксА= алтайского языка. В ходе исследования установлено, что форма на =(Ы)ксА= широко функционирует в разговорной речи носителей. Глагол в этой форме принимает временные личные показатели, а также участвует в образовании аналитической конструкции со вспомогательными глаголами бытия тур= ʻстоятьʼ, јат= ʻлежатьʼ. Форма на =(Ы)ксА= встречается с глаголами ЛСГ, выражающими физиологические, психологические или социальные потребности субъекта, сочетаемость этого показателя ограничена. Временная отнесенность значение желания, выражаемого формой на =(Ы)ксА=, передается аффиксами со значением времени. Основное значение данной формы - это реальное желание, связанное с внутренними ощущениями и чувствами субъекта. Модальное значение желания, выраженное данной формой, определяется как «нелокутивная» модальность, на данном этапе развития языка она отнесена нами не к желательному наклонению, а к сфере непродуктивных словообразовательных аффиксов.

Предпринята попытка обобщения материалов по исследованию русского жестового языка: в результате анализа материалов научных и лексикографических источников сформулированы основные проблемы изучения и описания основного средства общения глухих и слабослышащих граждан Российской Федерации, проанализирована степень исследованности русского жестового языка и определены перспективы данного актуального направления современной лингвистики.

Представлен лингвостилистический анализ стихотворения А. С. Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны...» в сопоставлении с греческим текстом молитвы св. Ефрема Сирина и ее церковнославянским переводом, явившимся источником стихотворения Поэта. Показаны содержательная близость текстов и имеющиеся различия. Отмечена выдающаяся роль пушкинского текста, выполняющего по существу «транслитерирующую» функцию передачи церковнославянской словесности в систему русской словесной культуры.

Статья посвящена изучению наиболее значимого и популярного у читателей древнерусского письмовника - «Азбучного», датируемого исследователями концом XVI - началом XVII в. В работе выдвигается предположение, что он пополнялся и корректировался на протяжении нескольких десятилетий, быстро откликаясь на требования времени и отображая основные процессы, происходившие в русской литературе XVI и особенно XVII в. Письмовник отразил центральную особенность этого периода - взаимодействие традиционного и нового, с акцентом на новое. Он демонстрирует такие открытия русской литературы XVII столетия, как секуляризация, демократизация, беллетризация, индивидуализация. Характерно, что абсолютное большинство образцов посланий - частные письма, родственные и дружеские. Особого внимания заслуживают образцы «антидружеских» писем, часть из которых представляет собой пародию на дружеское письмо. Они составляют органичную часть пародий XVII в. - таких сатирических текстов, как «Калязинская челобитная», «Роспись о приданом», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Праздник кабацких ярыжек, или Служба кабаку». Как известно, пародия играет архиважную роль в переломные периоды развития литературы, каковым и был XVII в. В эту эпоху пародировались в первую очередь самые устойчивые и потому самые узнаваемые жанры - деловой (челобитная, роспись о приданом, судопроизводственные документы и т. п.) и церковной (житие, молитва, акафист, церковная служба и т. п.) письменности. Знаменательно появление наряду с этими пародиями пародий на эпистолярный жанр, свидетельствующих о том, что он вполне сложился, занимает полноправное место в системе жанров литературы, безошибочно опознается авторами и читателями. Более того, сложился и опознается новый, «светский» вариант - дружеское письмо, а отнюдь не учительное, популярное в древнерусской литературе предшествующих столетий.

Исследуется связь топики дома и сопровождающих ее мотивов. Анализировались три произведения А. П. Чехова 1890-х гг. Предметом статьи является концептная пара ДОМ - АНТИДОМ в актуализации ее топологических значений. В повести «Бабье царство» главный персонаж, Анна Акимовна Глаголева, оказывается помещенной в социально-ритуальное и празднично-ритуальное пространство богатого купеческого дома. Внутренняя отчужденность от происходящего вызывает в сознании героини рефлексию об ушедшем времени детства, когда она была дочерью рабочего. Столкновение элегического и драматического и отчасти сатирического модусов формирует тип эстетического завершения в повести. Необходимая и регламентированная праздничным временем вера в чудо (предполагаемый брак с рабочим Пименовым) разрушается восстановлением в доме повседневного порядка. Дом воспринимается ведущим персонажем в качестве места генерации бытийных эмоций скуки и тоски; чужой локус - антидом. Мотив смирения, соединенный с мотивом привычки, транслирует позицию ведущего персонажа. Начальная ситуация рассказа «В родном углу» отсылает к сюжету возвращения. Героиня, Вера Кардина, по возвращении в свое степное имение обнаруживает, что, некогда место спокойствия и гармонии, дом перестал быть органичным ей пространством. И дом, и степь, и окружающие Веру люди, по сути, деструктивны. Скука, вызванная пребыванием в доме, и тоска, индуцированная безразличной к окультуренным локусам степью, побуждают ее к бегству из дома на завод - к вступлению в брак с недалеким доктором Нещаповым. В рассказе мотивы-репрезентанты топоса дома в чеховской художественности - скука, тоска и привычка - проявляются в координации с мотивом изгнания / бегства. Рассказ «Случай из практики» организован мотивами скуки, тоски, «дьявола» (имперсонального зла) и ухода. Богатая наследница Лиза Ляликова, больная неведомой хворью, испытывает постоянное, «фоновое» беспокойство из-за ощущения присутствия рядом и вокруг нее неопределенной злой силы. Доктор Королев называет эту силу дьяволом: это и социальная несправедливость, и несправедливость миропорядка в целом. Однако преодоление и этого зла, и недуга героини возможно, убежден доктор. В данном случае ему передоверено авторское слово: будущее поколение преодолеет тотальность зла. Финал рассказа имплицитно отсылает к сюжету ухода. Добровольное оставление дома, превратившегося в антидом - враждебное и чужое пространство, возможно в случае приятия новой судьбы: отказа от капитала («миллиона») и служения добру - противоположности сущности «дьявола».

Статья посвящена книге воспоминаний Н. Николаевой «Японцы», вышедшей в 2016 г. в Огре (Латвия). Это мемуары харбинки, дочери русского офицера, оказавшегося в Китае после отступления и поражения армии Колчака. В работе сделан обзор тех образов «уходящей натуры», которые запечатлелись в памяти мемуаристки, и показано, как осмыслены ею судьбы восточных эмигрантов, сколь точна харбинская топография, отраженная в тексте. Особое внимание уделяется повествовательной фактуре мемуаров Н. Николаевой и композиции ее книги. Сюжет сосредоточен главным образом на воспоминаниях детства Н. Николаевой, совпавшего с годами японской диктатуры в Северно-Восточном Китае. Этим воспоминаниям посвящена первая часть. Вторая заключает в себе биографии родителей и родственников Н. Николаевой, а также рассказ о возвращении семьи из Харбина на родину в 1954 г. Документальная книга Николаевой рассматривается в контексте художественных воспоминаний о Харбине (в частности, на фоне «Кати китайской» Д. А. Пригова, романа, написанного по воспоминаниям жены писателя, харбинки Н. Буровой), а также на фоне поэзии А. Несмелова, цитатами из стихотворений которого насыщены мемуары Н. Николаевой. Книга образно представляет важнейшие моменты истории Китая и русскую историю ХХ в., связанную с биографией отца Н. Николаевой и с биографией самой Н. Николаевой, рассказывающей о возвращении своей семьи в Россию, о впечатлениях, полученных ею от родной страны, о которой она так много слышала в Харбине, но которую никогда не видела и не знала. Параллели русской и харбинской жизни, проводимые автором мемуаров, исключительно интересны и скрывают за собой параллели между старой, дворянской (атмосфера дореволюционной России сохранялась в Харбине вплоть до середины ХХ в.), и новой, советской, Россией. Рассказ о возвращении на родину неотступно сопровождается темой несходства советского образа жизни и мышления с тем, к чему привыкли харбинцы, воспитанные в рамках не пролетарской, а дворянской морали. Но Н. Николаева никогда не высказывает сожаления о том, что вернулась на родину, а ее фраза «Любите Россию!» в посвящении к книге - не пустые слова. Эта книга о любви к родине: и к России, и к русскому Китаю, навсегда утраченному, оставшемуся только в воспоминаниях.

Цель статьи - анализ мотива мастерства в современном традиционализме. Для исследования выбраны произведения Ф. Абрамова, В. Шукшина и В. Распутина как представителей социально-нравственной, экзистенциальной и «мистической» («мистический реализм») линий развития направления. В работе мы разделяем мотив ремесла и собственно искусного делания, анализируем эффект люминофании, свойственный последнему. В творчестве Шукшина мотив мастерства коррелирует с сюжетом цивилизации. В ранних текстах город представлен как перспективное для становления личности пространство, в поздних, напротив, образ города получает трагическое разрешение, мастер избирает путь наемного ремесленника, повторяющего чужие образцы. Подлинный мастер - «чудной», «дурень», не умеющий извлечь практическую пользу из своего искусства. Он создает свой мир как чудо, убежище, куда можно ускользнуть от жестокого настоящего. В творчестве Абрамова темы труда, мастерства - ключевые, важны социально-нравственные усилия мастера, стремящегося преобразить дом, село, Русь здесь и сейчас. Происходит этизация труда, труд становится главной ценностью, молитвой, мастер принадлежит сказочному хронотопу, выполняет функции демиурга, открывающего профанам ремесла, культуру, вертикаль. Женщины зачастую проявляют мастерство в мужских профессиях («Майка-плотник»), что связано с особенностями послевоенного времени. Мотив мастерства в поздних текстах Распутина коррелирует с мотивом смерти. Тема мастера, его судьбы разворачивается в знаковом рассказе «Изба», где встает вопрос о новом герое, способном вывести нацию из духовного тупика. Распутин, разочарованный в возможностях патриархального мужчины, шанс на обновление мироздания оставляет за женщиной, чей подвиг оттеняет присутствие мастера Савелия, образ которого подсечён фигурой Орфея. Когда для мастера нет уже места в реальности, он устанавливает личный контакт с временем, Вечность резонирует на вопрошание человека. На протяжении столетий опыт искания «тайной свободы», сотворение мастером света, накапливается, передается из поколения в поколение, что и определяет бытие культуры.

Представлен анализ литературно-критических статей журнала «Октябрь», посвященных «деревенской» прозе в период с 1980-х гг. по настоящее время. Критика «Октября», относящегося к либеральному лагерю толстожурнальных изданий, обладает такими особенностями, как неидеологичность, универсальность, аналитичность, текстоцентричность. При интерпретации «деревенской» прозы фокус внимания критиков-либералов смещается с системы ценностных ориентиров и идей, транслируемых этой группой писателей, на особенности ее поэтики и культурный контекст. В 1980-е гг. активно исследуется место «деревенской» прозы в ряду произведений современности. В это время ее статус оценивается достаточно высоко: герои Ф. Абрамова, Е. Носова, В. Белова, В. Распутина, В. Шукшина представлены на страницах журнала как образец внутренней стойкости и силы духа. Критики указывают на нравственный аспект их творчества, выражающийся в обращенности к человеку и осмыслении важнейших философских вопросов, а также проводят литературные параллели, стремясь выявить место «деревенской» прозы в ряду произведений современности. Кроме того, отмечается злободневный характер публикаций «деревенщиков», выражающийся в противостоянии «лакировке» действительности. Утверждается, что в их произведениях развенчиваются мифы о деревне, порождаемые официальной литературой, в том числе мифы о коллективизации. Однако в 1990-е гг. ситуация меняется: на место восторженных отзывов о писателях и их героях приходят обвинения в излишнем консерватизме и национализме, а сама «деревенская» проза связывается с эпохой «застоя». В последние два десятилетия для критики «Октября» «деревенская» проза становится неактуальной: в журнале практически не публикуются статьи, посвященные писателям-традиционалистам. Внимание к отдельным авторам связано главным образом с развитием течения «нового реализма», обнаруживающего точки соприкосновения с рассматриваемым нами художественным явлением.